В январе 2025 года сотрудники Центра защиты прав человека «Мемориал» посетили Украину. Это была первая с начала полномасштабного вторжения мониторинговая миссия россиян. Правозащитникам удалось побывать в Киевской, Харьковской, Николаевской, Херсонской и Черниговской областях, а также в Полтаве и Одессе. Во время этой поездки они документировали нарушения международного гуманитарного права и военные преступления, совершенные российской армией. Свой доклад «Мемориал» планирует представить этой весной. «Медуза» поговорила с одним из участников поездки, членом Совета Центра защиты прав человека «Мемориал» Владимиром Малыхиным о том, почему увиденное правозащитниками в Украине помогает лучше понять современную Россию.
Владимир Малыхин
— Как выглядит Украина во время большой войны?
— Знаете, я ожидал худшего. По тому, что доносилось через телеграм-каналы, через сообщения СМИ, создавалось впечатление, что там все очень плохо. Я ожидал, что там могут быть перебои со светом, что может не быть горячей воды, постоянные обстрелы, разрушения. И на самом деле разрушения есть, обстрелы есть, регулярные воздушные тревоги. Но в целом жизнь идет.
Мы жили в основном в Киеве, Харькове и Николаеве. Выключений света при нас не было. Было и тепло-, и водоснабжение. Как я сказал, жизнь идет: люди ходят на работу, возвращаются с работы, ездят в транспорте, ходят в магазины. Видимо, как-то привыкли, адаптировались к этой ситуации.
— За эти три года людям в Украине пришлось привыкнуть и к обстрелам городов. Сталкивались ли вы с обстрелами за время поездки?
— В первую ночь, когда мы приехали в Киев, были воздушная тревога и прилет, по-моему, ракеты относительно недалеко от нас — километрах в двух. Был слышен взрыв. В Харькове регулярно объявляли воздушную тревогу, но близких прилетов не было. А в ночь накануне нашего приезда в Николаев там был налет дронов, пострадали несколько частных домов. Пока мы были в Николаеве, тоже объявляли воздушные тревоги, но близких прилетов я не видел и не слышал. В Херсоне мы были только днем — и были слышны разрывы. Но это совсем прифронтовой город.
Последствия атаки российского беспилотника в Николаеве, 21 января 2025 года
Завалы на детской площадке после атаки. Николаев, 21 января 2025 года
Сотрудник коммунальной службы Николаева на месте атаки российского беспилотника. 21 января 2025 года
Мне было страшно скорее до того, как я приехал. Потому что едешь и не очень понимаешь куда — и что там будет. Воображение рисует всякие ужасы. А когда приехали на место, увидели более-менее спокойную жизнь… Мне было уже не очень страшно. Возможно, просто не хватало воображения, чтобы представить последствия, если вдруг что-то произойдет.
— Какую цель «Мемориал» ставил перед собой, отправляясь в Украину?
— Это была пробная поездка. Мы хотели посмотреть, насколько вообще возможно россиянам работать в Украине. Наша работа всегда заключалась в мониторинге, сборе информации о нарушениях прав человека. Коллеги занимались этим в Чечне и в других регионах Северного Кавказа. Мы занимались этим и в Украине, когда ездили туда в
.
[Во время поездки в январе 2025 года] нас сопровождали представители Харьковской правозащитной группы (ХПГ), [директор организации] Евгений Ефимович Захаров. У них есть отделения в нескольких городах, и они организуют выездные приемы [для населения]. Заранее оповещают, что их юристы планируют выехать в такой-то населенный пункт и местные жители могут прийти за юридической консультацией, поддержкой. Зачастую мы ездили на такие приемы, слушали разговоры — и если видели, что проблема человека связана с нашей темой, просили разрешения отдельно его опросить.
Могли быть и другие варианты. Например, однажды во время приема я разговаривал с женщиной, и она предложила нам приехать в ее село, чтобы поговорить с другими людьми, которых на приеме не было. Мы поехали туда, она нас познакомила с одним, другим, третьим. Иногда было так, что после приема мы ехали по населенному пункту и решали остановить машину, спросить у местных, что тут происходило во время оккупации. Они могли что-то рассказать, а могли еще и указать на кого-то, кого стоило расспросить. И такие разговоры иногда оказывались очень ценными.
Еще были случаи, когда коллеги из ХПГ указывали нам на известных им людей, которые могли бы рассказать нам что-то важное. Тогда мы связывались с ними и договаривались о разговоре.
— Насколько самостоятельны вы были в этой поездке?
— Понятно, что мы россияне и передвигаться по территории Украины с российским паспортом — это такое. Скорее всего, дальше ближайшего блокпоста мы бы не уехали, если бы вообще до него добрались. Воюющая страна, о чем говорить…
Поэтому наш визит изначально был согласован с украинскими властями. И они нас сопровождали в этой поездке. Честно сказать, я даже не знаю, из какой они службы. Их задача была в том, чтобы обеспечивать нам безопасность и возможность работать. Они при необходимости поясняли правоохранительным органам, кто мы и зачем [приехали], а также через свои каналы узнавали, где опасно, где нет — чтобы мы не ехали туда, где совсем уж жестко.
Конечно, мы сообщали им о нашем маршруте и планах. Они могли предложить нам что-то поменять — например, сказать: «Николаев опасный, может, лучше остановимся в Одессе?» Мы смотрели на карту: «Одесса очень далеко, мы будем полдня тратить только на дорогу туда и обратно. Поэтому лучше в Николаеве». Они соглашались: «Ну, бог с вами».
Николаев
Николаев
То есть они не ограничивали наше перемещение, размещение, с кем нам встречаться, с кем разговаривать. Иногда, наоборот, подсказывали, что можно съездить еще в такое село и поговорить с людьми. Потому что там есть, например, разрушения или оно находилось под оккупацией и там были зафиксированы нарушения международного гуманитарного права. При каких-то разговорах они присутствовали, при каких-то — нет. Но они не указывали людям, что говорить. И то, что люди рассказывали в их присутствии, не отличалось от того, что говорили без них.
— Как на вас и ваши расспросы реагировали люди?
— По-разному. [Сопредседатель Центра «Мемориала»] Олег Петрович Орлов подробно рассказывал, кто мы такие. Рассказывал, что он сам выступал против войны и за это попал в
. Что мы с Наташей [Морозовой, сопредседательницей Центра «Мемориал»] эмигрировали, что мы против войны.
Иногда люди удивлялись, что мы из России, делали круглые глаза: «Ничего себе!» Но в целом я особенной неприязни не заметил. Бывали случаи, когда люди отказывались отвечать на русском языке. Говорили: «Я знаю русский, но, извините, говорю по-украински». Тогда мы спрашивали по-русски, а нам отвечали по-украински. Может, не каждое слово, но в целом было понятно, что они говорят.
Были случаи, когда люди отказывались разговаривать. Но, по моему мнению, это связано скорее не с тем, что мы из России, а с тем, что людям просто очень тяжело в это [мысленно] возвращаться и еще раз все переживать. У меня был разговор с человеком в небольшом городе в Николаевской области. Он сказал: «Я к русским особенной неприязни не испытываю, сам жил в Москве, учился там. Но, извини, разговаривать не могу, очень тяжело». Я это понимаю.
Понятно, что о тех [российских военных], кто к ним пришел, они говорят с неприязнью, переходящей в ненависть. Иногда называют их разными нехорошими словами: «орки» или еще что похуже. Но довольно часто они, когда такое слово произносили, давали понять, что к нам [сотрудникам «Мемориала»] это не относится. То есть в большинстве случаев они разделяли нас и тех, кто пришел к ним как оккупант.
Репортаж «Медузы» из Украины
— Какие виды нарушений прав человека вам удалось зафиксировать?
— Чего-то принципиально нового нам, конечно, не удалось узнать — про всю эту жесть известно уже три года. В Украине работают местные правозащитные организации, международные — например,
Human Rights Watch
. Но были случаи — не так много, — когда и нам рассказывали что-то новое.
Во-первых, мы старались, насколько это возможно, зафиксировать бомбардировки, обстрелы гражданских объектов. Например, в Николаеве мы съездили на место, где удар был буквально в ночь перед нашим приездом, осмотрели окрестности — никаких военных объектов мы там не обнаружили, а разрушенные жилые дома там были.
Мы старались осматривать места, которые были разрушены в течение последнего года. То, что было два года назад, порой понять бывает сложно. Например, та же
— ее обстреливали с первых дней войны, особенно Северную Салтовку. В 2022-м линия фронта проходила совсем рядом: российские войска наступали на Харьков и как раз вышли к окраине Салтовки. Поэтому мы не можем утверждать, что в то время [в районе] не было украинских войск. А если, например, между жилыми домами располагались украинские войска, то обстрел жилого района превращается в боевое столкновение и становится нормальным — насколько война вообще нормальна.
Северная Салтовка, Харьков
Однако Северную Салтовку
обстреливали
и позже — в 2023 и 2024 году, когда линия фронта проходила далеко. Следы присутствия военных в 2024-м было бы сложно скрыть, но мы не заметили ничего, что свидетельствовало бы о присутствии там украинских войск.
Какие еще преступления? Похищения людей или насильственные исчезновения гражданских на оккупированных территориях. Когда люди исчезали в ходе зачисток или проверок на КПП, или когда их просто хватали на улице и увозили. Применение пыток к задержанным. Внесудебные казни. Функционирование секретных тюрем. Еще у нас было несколько встреч с бывшими украинскими военнопленными — мы фиксировали отношение к ним [со стороны россиян].
Что происходит на оккупированных территориях
— Есть ли у вас процедура проверки того, что вам рассказывают?
— Скажем так, документы о медицинском состоянии людей мы не запрашивали. В основном мы фиксировали рассказы людей о том, что произошло непосредственно с ними, либо о том, что они видели. Рассказы людей, оказавшихся в сходных обстоятельствах, были похожи — и у нас не было оснований сомневаться в их достоверности. Хотя мы, конечно, не можем быть уверены, что свидетели и потерпевшие точны в каждой рассказанной ими детали. Если в показаниях одного человека упоминался кто-то другой, мы старались поговорить и с этим человеком тоже, обращали внимание, совпадают их рассказы или нет. Но все-таки мы были несколько ограничены: за две недели мы объехали всю Украину, и у нас просто не было времени и ресурсов для проверки каждой истории.
Снегиревка, Николаевская область
— Отличается ли обстановка, которую вы увидели на деоккупированных территориях Украины, от того, что «Мемориал» фиксировал в Донбассе в 2014–2016 годах, когда работал там с мониторинговой миссией?
— В 2016-м я был на территориях, подконтрольных украинским властям. Тогда бои еще продолжались, но их интенсивность по сравнению с 2014–2015 годами сильно снизилась, активного движения фронта уже не было.
Мы тогда встречались как с теми, кто оставался дома, когда сепаратисты заняли их населенный пункт, кто ждал там возвращения законной власти, так и с теми, кто уехал с территорий, оказавшихся под контролем ЛНР и ДНР по итогам
. Они рассказывали много разных, в том числе довольно жутких историй — про грабежи, мародерство, похищения, случаи незаконного лишения свободы, пытки и даже убийства. Причем звучали жалобы как на действия властей и отрядов сепаратистов, так и на военнослужащих различных украинских формирований — особенно добровольческих батальонов, «добробатов».
Важное отличие — тогда, как мне кажется, была гораздо слабее выражена системность, централизованная организация. Участие российских силовых подразделений на стороне сепаратистов было гораздо более ограниченным, его пытались маскировать — дескать, это все местные «шахтеры и трактористы», восставшие против «киевской хунты». Понятно, что там присутствовали российские силовики — как действующие, так и добровольцы-отставники, в том числе и ветераны Чечни. Понятно, что в Донбасс они принесли те же практики, которые использовали на Северном Кавказе: похищения, подвалы, пытки… Но, по-моему, очень велик был элемент эксцесса, самоуправства на местах, вольницы — и меньше централизованной организации террора. По-видимому, Россия не готовилась тогда к серьезному полномасштабному вторжению и тотальному подавлению сопротивления, многое в Донбассе происходило в силу инициативы на местах, многое определяли полевые командиры и бойцы-ополченцы. Среди них были разные люди, многие с криминальным прошлым или наклонностями.
Подобное, кстати, имело место и с украинской стороны в первые месяцы войны. Нападения в 2014 году никто не ждал, армия к нему не была готова, и в огромной степени первые удары россиян приняли на себя «добробаты». А они тоже собирались из разных людей, в том числе и криминально настроенных или таких, кому оружие в руках кружило голову, кто в каждом жителе Донбасса видел предателя и «сепара». Порядки в этих подразделениях были разные и во многом зависели от командиров, а установить над ними контроль и добиться от них соблюдения законов властям Украины удалось не сразу. Но это были именно эксцессы, а не государственная политика Украины. По крайней мере, у меня нет фактов, говорящих о том, что украинские власти и силовые структуры в тот момент проводили политику терроризирования населения.
А вот поведение на оккупированных территориях российских войск, вторгшихся в 2022 году в Украину, мне, к сожалению, основание для такого вывода дает.
Что происходило в Донбассе до 2022 года
— На
конференции
«Мемориала», которая прошла в Берлине в конце февраля, вы с коллегами тоже говорили, что после поездки убедились в том, что политика массовых преступлений российских солдат в Украине — прямое продолжение того, что происходило в Чечне и Сирии. Что свидетельствует об этом?
— Во многом об этом говорит их modus operandi, то есть образ действия. Начнем с уровня организации: когда российские войска занимают какое-нибудь [украинское] село, в течение двух-трех дней происходит проверка гражданского населения. Проверяют документы, осматривают жилье и прочее. Едва ли не все опрошенные говорили нам, что к началу проверки у российских силовиков уже были на руках списки жителей села, которые относились к интересовавшим их категориям: нынешние или бывшие участники
, бывшие и действующие военные, представители властей, сотрудники полиции и силовых структур, волонтеры.
Охотников, у которых было оружие, тоже проверяли, но постольку-поскольку. Например, один бывший охотник рассказывал мне, что у него остался сейф от ружья. К нему зашли с проверкой, он объяснил, что ружье сдал, потому что уже перестал охотиться, и больше его не трогали. Но ему рассказали, что на соседней улице при задержании бывшего АТОшника россияне сказали: «Он не жилец». И действительно, через какое-то время, как сказал мой собеседник, родственникам выдали труп.
Я хочу сказать, что эти списки они [российские силовики] каким-то образом собрали заранее. Возможно, часть данных получили от своих агентов. Некоторые документы им удалось захватить. Например, мужчина из небольшого города в Николаевской области рассказывал, что документы из их военкомата перевезли в здание местного училища. Их собирались то ли вывезти, то ли уничтожить, но не успели. Россияне заняли училище, и документы попали к ним в руки.
Чтобы собрать такие данные хотя бы в масштабе южных оккупированных областей, систематизировать их и довести до исполнителей, требуется серьезная работа на высоком уровне. Это не эксцесс исполнителя.
Дальше ветеранов АТО, иногда и их родственников, бывших или действующих военных увозили в пункты содержания заключенных, где подвергали жестокому обращению. Надо отметить, что местные жители не называют их фильтрационными пунктами. В Украине, как говорит Евгений Ефимович [Захаров из Харьковской правозащитной группы], фильтрация происходит, когда с оккупированных территорий украинцы едут на российскую территорию. Такого было много в начале войны, например когда люди уходили из Мариуполя. Есть и сейчас. Но я говорю о том, что происходило с людьми на оккупированных территориях, безотносительно того, ехали они куда-то или нет.
Жители Мариуполя покидают оккупированный город. 17 марта 2022 года
— Если я правильно понимаю, здесь есть терминологическая путаница, потому что во время чеченских войн фильтрацией называли именно процесс проверки жителей занятого населенного пункта?
— По чеченским войнам — да, как я представляю, механика была такая. Другое дело, что в Чечне у россиян не было такой четкой информации об участниках чеченских вооруженных формирований. Поэтому забирали очень многих, в том числе случайных людей. С ними жестоко обращались: от кого-то требовали, чтобы он стал негласным осведомителем, доносил на боевиков или пособников. Или требовали, чтобы человек сознался, если считали, что он имеет к чему-то отношение.
Происходившее в Украине выглядело похоже на то, что было в Чечне, но с некоторыми доработками. В Украине они действовали более избирательно.
Например, мужчина из села в Черниговской области рассказал, что у него было три сына. Другой житель села сообщил российским военным, что один из сыновей нашего собеседника участвовал в АТО. После этого всех трех сыновей вывезли из села, несколько дней держали в здании бывшей лесопилки, пытали и избивали. А потом вывезли в поле и расстреляли. Одному повезло: пуля прошла по касательной, он сумел выбраться и вернуться домой.
Или другой случай — я разговаривал с женщиной, у которой муж был в отряде самообороны (на первом этапе войны такие отряды стихийно формировались в разных населенных пунктах, чтобы попытаться оказать сопротивление вторжению). Ее муж погиб в перестрелке, а ее саму потом на несколько дней задержали: проверяли, допрашивали.
Некоторые наши собеседники говорили, что от них требовали информацию: «Кто твой куратор в СБУ? Кому сообщаешь данные? От кого получаешь приказы? Кого еще знаешь из военных и АТОшников?» Были случаи, когда освобождали за обещание негласно сотрудничать [с российскими силовиками]. Один из наших собеседников рассказал, что дал такое обещание, а после освобождения смог уехать на неоккупированную территорию и сообщить об этом властям.
— Было ли такое в Сирии?
— Мы ничего не знаем об активном участии российских наземных войск в гражданской войне в Сирии. Из регулярных частей российской армии там были артиллерийские подразделения, части РХБЗ (войска радиационной, химической и биологической защиты), которые по роду деятельности мало соприкасались с местным населением, или спецназ ГРУ, о действиях которого мало что известно. И были бойцы ЧВК, пресловутые вагнеровцы. Как они относились к захваченным людям, известно — «Новая газета» об
этом
писала
.
Но мы, говоря о Сирии, скорее имеем в виду развитие практики ударов по гражданским объектам. В Чечне такие удары наносились регулярно. Известен случай ракетного
по рынку в Грозном, когда погибли 140 человек. И это не единственный пример, таких было много. В Сирии подобные удары стали тактическим приемом российско-асадовских войск. Создавая гуманитарную катастрофу в атакуемых регионах, городах, они максимально затрудняли их оборону и, соответственно, ускоряли их занятие своими войсками. Задокументировано много ударов в Сирии по заведомо гражданским объектам, включая больницы, рынки, пекарни.
Причем и в Чечне, и в Сирии применялась тактика «двойного удара». То есть сначала запускается ракета, например, по зданию. К нему бегут спасатели, врачи, чтобы помочь пострадавшим. И через пять-десять минут по тому же месту наносится еще один удар — по тем, кто выжил после первого, и по тем, кто сбежался помогать. В Украине мы во время поездки с такими случаями не сталкивались, хотя в новостях о них ранее тоже
сообщали
.
—
После деоккупации людей также подвергали проверкам:
в Украине сейчас
немало
уголовных дел по обвинению в коллаборационизме. В чем отличие фильтрационных мероприятий украинской стороны от российской?
— Боюсь, я не могу ответить на этот вопрос, потому что не разговаривал ни с кем, кто проходил бы украинскую систему фильтрации. В ходе первой поездки говорить о том, что давайте мы, россияне, проверим, как вы, украинцы, соблюдаете международное гуманитарное право, было бы некорректно.
Сейчас мы были бы готовы работать с обеих сторон [вооруженного конфликта]. Но боюсь, что доступ на российскую сторону просто опасен. Конечно, хорошо было бы поговорить с теми, кто проходил какие-то украинские фильтрационные мероприятия. С теми, кто жил на занятой украинскими войсками территории Курской области — как у них было выстроено взаимодействие с украинскими военными.
Как живут в оккупированной части Херсонской области
— Занимается ли такой работой кто-то с российской стороны?
— Я знаю, что есть независимые телеграм-каналы, которые сообщают, например, об обстрелах их регионов со стороны ВСУ. И тоже могут отмечать, когда прилет был по гражданским целям, где не было военных. Но, боюсь, что какой-то систематической правозащитной работы там не ведется. По крайней мере, мне об этом неизвестно.
— Насколько я знаю, по итогам вашей поездки планируется доклад. Делаете ли вы что-то еще с зафиксированными свидетельствами? Передаете ли эту информацию, например, правоохранительным органам?
— В первую очередь я вижу нашу задачу именно в фиксации и предании огласке того, что происходит. Насколько то, что мы собрали, можно назвать доказательной базой, мне сейчас сказать сложно. Но Харьковская правозащитная группа работает гораздо более системно. И они передают информацию правоохранительным органам. Сведения, которые мы получили в ходе поездки, у Харьковской правозащитной группы имеются — при необходимости они могут передать их в следственный орган.
«Мемориал» на протяжении очень многих лет говорит о системе государственного террора [в России], в том числе о выстроенной на государственном уровне системе военных преступлений. И, к сожалению, то, что мы видим в Украине, не просто подтверждает наши прошлые выводы, но показывает, что система государственного террора развивается и совершенствуется. Общественность — и украинская, и российская, и мировая — должна это знать.
— Как вам кажется, возможно ли эту систему переломить?
— При существующей в России власти, конечно, нет. Это невозможно, потому что даже если эта система не строится с самого верха, то о ее существовании на самом верху прекрасно знают.
В ходе тех же чеченских войн «Мемориал» неоднократно обращался в правоохранительные органы России, сообщая о преступлениях и называя если не конкретные имена, то подразделения, военнослужащие которых могли быть причастны к этим преступлениям. Только
удалось привлечь к ответственности — и для этого потребовались огромные усилия всего гражданского общества, средств массовой информации, правозащитных организаций. В подавляющем большинстве случаев преступления так и
оставались
безнаказанными. Этот факт показывает нам, что власти вполне устраивает существование этой системы.
Владимир Малыхин, Наталья Морозова и Олег Орлов в Буче
— Почему, на ваш взгляд, это так?
— Может быть, потому, что, как им кажется, система работает. Смотрите, раньше Чечня была проблемой. И методом тотального террора — сначала федерального, потом с помощью Кадырова и кадыровцев — Чечня внешне успокоилась. И сейчас нет воюющего, неспокойного региона, который требует независимости. Проблема для российских властей решена.
Возможно, наверху сложилось впечатление, что цель оправдывает средства. Что такое тотальное терроризирование позволяет решить проблему. Условно, если надо захватить какое-то село, отчистить его от боевиков, то давайте половину села снесем, а другую — перестреляем. Проблема на уровне командира батальона или роты решена. Давайте точно так же произведем зачистку целого района — и проблема на более высоком уровне решена. Давайте затерроризируем население целой республики — проблема решена уже на федеральном уровне. То есть на каждом этапе, на каждом уровне иерархии этот жестокий террористический механизм позволяет решить проблему — как представляется тем, кто отдает приказы. Да, ценой человеческих жизней — но кого там, наверху, волнуют человеческие жизни?
Кроме того, это средство, наверное, в каком-то смысле проще для понимания, чем коалиционные соглашения, договоры, введение сложной системы сдержек и противовесов. В той же Чечне учесть и уравновесить различные, зачастую противоречащие друг другу интересы многочисленных групп было бы сложно, долго — и непонятно, сработает ли. А всех закатать в асфальт, затерроризировать, чтобы никто лишний раз «мяу» не мог сказать — это просто и понятно.
На Кавказе, в той же Чечне, довольно часто апробируются репрессивные механизмы, которые потом распространяются по остальной территории России. Пыток в таком масштабе и виде, как в Чечне, на остальной территории России сначала не было, но постепенно они начали распространяться [по всей стране]. Не сказать, что они тотальные. Но в то же время жестокие пытки в отделах полиции уже не сильно кого-то удивляют. Или вот еще пример. На протяжении многих лет в Чечне активно практиковалось похищение и взятие в заложники родственников тех, кто представлял для местных властей угрозу. Раньше, во времена войны, это могли быть родственники лидеров или полевых командиров сепаратистов — например, были похищены родственники
. Сейчас это могут быть оппозиционные
блогеры
, критикующие Кадырова. Такие примеры в какой-то момент стали появляться и в центральной России —
,
Ивана Жданова [Юрий Жданов].
— Война в Украине происходит практически в прямом эфире. Есть ли что-то, что вы открыли для себя благодаря этой поездке?
— Строго говоря, я на войне-то не был. Мы были в тыловых регионах. Действительно, очень много известно о том, что происходило в ходе этой войны. Куча документов, фото, видео, рассказов непосредственных участников и свидетелей. По большому счету, я не встретил ничего принципиально нового, такого, о чем бы я не слышал. Хотя, конечно, читать о чем-то в новостях и слышать об этом же от непосредственных участников событий, особенно от пострадавших, — это очень разные вещи.
Особенно меня впечатлил рассказ одного из украинских военнопленных о пытках. В колонии № 10 в Мордовии, где он был, военнопленных заставляли стоять с руками за головой и лицом к стене, не шевелясь. Весь день, с 6 утра до 10 вечера, с короткими перерывами — и так полгода. Потом режим несколько смягчили. Хотя известно, что огромный процент военнопленных подвергался пыткам в России, конкретно о таких пытках я раньше не слышал.
Интервью украинской правозащитницы Александры Матвийчук
Беседовала
Кристина Сафонова
chevron_right
Вот как выглядит та самая выписка, полученная нашим читателем в службе поддержки Т-Банка.Идентификаторы merchant ID и terminal ID можно найти в разделе «Дополнительные реквизиты»
Участники переговоров в Саудовской Аравии. 11 марта 2025 года